Мне было еще четыре или пять (а с ней мы дружим с наших двух), я помню, как у меня зимним утром отказались слушаться ноги. Я упала с кровати и поняла, что совершенно не могу ходить, что я могу только ползти на руках, и я ползла по нашему старому советскому еще ковру, звала мать и удивленно сопела.
Кровать была с лакированной деревянной спинкой, тоже советская (толстый, блестящий слой лака), и приходила врач, и смотрела меня, и говорила, что тоже не может понять, почему я не могу ходить.
День или два я ползала на коленях по дому, вот как раз ближе к моему выздоровлению пришла Саша, и мы с ней обменялись игрушками. У меня была кукла с тряпичным телом, кудрявая маленькая афороамериканка со стеклянными глазами и веснушками на лице. И руки-ноги в разные стороны, даже без одежды она была. Саша тоже что-то дала мне поиграть, и мы часто с ней потом менялись.
Еще, мне исполнялось как раз пять лет, Саша с матерью подарили ядовито-розовый набор мебели для кукол - камин и стол, и кресло. Все было запаковано в блестящий прозрачный пакет, и он шуршал. Мы с ней потом много играли, у меня появился шкаф и кровать, опять же, для Барби.
Когда мне было шесть, мы стали самостоятельно играть во дворе (строго наказывали ходить только по зеленым участкам с травой, и ни шагу на дорогу, что как раз аккурат посреди двора). Ее дом стоял перпендикулярно моему, мой этаж - первый, ее - седьмой.
это правда очень много текстаКаждый раз, когда мы с матерью шли к ним в гости, я испытывала сильное и очень сильное волнение. Это не квартирный дом, а больше пансионат, слегка переделанный. Мы шли сначала мимо лифтов, которые никогда не работали (хотя, последние лет пять я поднималась только на лифте), шли по лестнице аж до самого седьмого этажа. В подезде и на лестницах всегда пахло кошками, людьми, чем-то сладковато-сухим. Душно и пыльно.
Коридор, длиной во весь дом, тусклая серая плитка, 40 на 40 сантиметров, примерно. И идти до трубы, которая еле подсвечивалась одной из двух ламп на этаже.
Ее дверь - прямо рядом с трубой. Большая, деревянная, в полоску. Маленькая однокомнатная квартира, в одну стену - громадная библиотека духовной литературы (ее мать - логопед, увлекалась всегда чем-то светским, а потом и религиозным). Они несколько раз делали перестановку, и однажды мы с Сашей нашли в ворохе книг на полу камасутру. Среди всех этих книг, где каждая вторая предлагает уверовать в бога, а остальные - произведения на эту тему.
Камасутра небрежно, нервно и торопливо просматривалась дрожащими руками, моими, Саша же молча смотрела на все это безобразие и пожимала плечами, когда я спрашивала, как этот мужик смог так вывернуть ногу, или почему они выглядят такими унылыми. Мне было, кажется, семь. И ей тоже.
Мне нравилось пить у нее дома чай, протискиваясь за печеньем за холодильник почти во всю кухню. Жутко нравилось сидеть на том твердом диванчике с остальными детьми, когда у взрослых были праздники. Звали мать Насти, и мать Сабины, и еще кого-то..
Меня всегда восхищал вид с балкона: весь наш двор, территория больницы за забором, крошечные-крошечные люди внизу, дети, родители, старушки на скамейках у пансионата, классики, которые мы с Сашей рисовали внизу, на асфальте.
Мы всегда могли посмотреть с балкона, не идет ли чья-нибудь мама домой, и гуляет ли кто-нибудь около большого металлического сооружения для чистки ковров.. Это оно тогда казалось большим, конечно же..
Белые камешки, которыми облеплена моя девятиэтажка, имели свойство неплохо крошиться и краситься, и мы часто использовали их вместо мела, царапая заодно пальцы.
Уже в классе первом-втором вместе учились прыгать на скакалке, играли в Поттера, играли в Чародеек, вместе слушали дурацкие попосвые группы, играли в мяч..
Да, мяч было добывать особо интересно, мы вставали под балконами пансионата и орали Сашину маму, чтобы она сбросила денег на мороженое и мяч, или еще что-нибудь для игры. Я кричала "Тетю Олю", а Саша - маму, конечно же. Иногда нас жестами прогоняли, а иногда сверху падал пакет с крутками, мячом и кошельком. Падал в траву, и мы искали там, под балконами. Находили там же мертвых кошек, Саша всегда боялась, а я их закапывала.
Потом навострились делать из песка дома, которые засыхали на солнце и неплохо держались. Дядя привез мне из омска кошелек-льва, которого я назвала Лёвой, и мы играли в то, как Лёва живет в городе из песка.
Мы вместе с Сашей навещали мать и брата в больнице, еще когда он болел с почками, а потом и с подозрением на воспаление, связанное с коркой головного мозга (почку вылечили, а воспаления и не было). Это было зимой, мне было одиннадцать. У меня тогда появился невероятный свободный доступ к интернету, и я начинала понимать, что, собственно, не только с Сашей мне может быть интересно. Появился тот-самый Девичник, сайтец с гифками для создания сайтов, помню его отлично.. Сайт Девочки Дианочки, может, он еще остался. Я переиграла во все на свете игрушки и приложения, кажется...
С Сашей опять стали сильно общаться, когда заболела маман, и появились признаки переходного возраста. Мировой протест, ага, крашенные пряди, Cinema Bizarre, лесбийские наклонности и все в этом роде. Фанатели с ней от Страйфи, искали его в каждом прохожем, дурили и смеялись.
Праздники у нее дома были все те же, все те же книги, все те же вещи, все то же самое, но с налетом какой-то затертости и одновременно современности, скажем так. Ее глухой отец сделал операцию в Питере, и теперь слышал, но нужно было кричать. Мать все так же работала логопедом в соседнем доме, который даже номер имеет тот же, и люди всегда забывают, что там еще есть "а". Через наш двор и сейчас проходят чуть глуховатые люди, ищущие дом 46а, но натыкающиеся только на наш. Показать, что этот центр слуха через забор - уже привычно для тех, кто здесь живет.
Она никогда не разрешала трогать ее вещи, кстати, мне нельзя было даже взять карандаш или пойти налить себе чаю. Она всегда обижалась на мои выпады, я всегда была резвая, резкая, шустрая, может быть, часто увлекалась. А она тихоня и скромница, которая одергивала меня и обижалась без повода.
Нас всегда вместе отправляли на ЛФК, занятия в садике, в музыкальную школу..
Отдаляться начали еще когда она пошла на ИЗО куда-то в другое место, все больше в ее районе, в сторону 50 лет октября. Мы и в разные школы пошли, и нам было абсолютно не по пути.
Я бросила скрипку, когда мне было шесть. Меня поставили перед выбором, и я выбрала английский, а Саша же прилежно проучилась игре на пианино, и училась она играть на старом советском, который мы отдали просто так, когда Тетя Лена съехала от нас жить с женихом в квартирку около военной части, за чертой города.
У меня всегда было два-три показателя моего детства, я всегда мысленно к ним обращалась, сначала радуясь, что таки все еще ребенок, а потом испытывая некоторый дискомфорт, а потом вообще это была навязчивая идея и страх.. было дело.
Когда, казалось бы, мне стало совершенно плевать на все эти глупые показатели, черты, на воспоминания.. они вернулись.
Да, дневник, они вернулись именно тогда, когда я (мне так казалось) поехала уничтожать самый яркий признак своей невинности, инфантильности и детства.
Я же, по сути, никогда не целовалась. Те издевательства Грея и его команды никогда не казались мне поцелуями, потому что и не были ими, в моем понимании. У меня нет определенного предвзятого отношения к поцелуям и сексу (не считая постоянного и нормального для меня страха перед другими людьми), но именно сам этот воспетый тысячу раз в разных местах "первыйпоцелуй" вызывает у меня нечто вроде трепета. Или гордости, учитывая недавние обостоятельства.
Мы с матерью встали пораньше, собрали бутербродов и вещи, дождались такси и поехали на вокзал. Это был тот самый день, мы собирались в Омск.
Выезд из двора преградила машина для мусора, работники старательно запихивали какие-то деревянные куски в грузовик, и они не поддавались. Какие-то металлические веревки, клавиши..
- Дак это же, это.. пианино, - заметил водитель.
Саша закончила в прошлом году музыкальную школу. Они все собирались переезжать, но никак не могли, то денег не было, то затопило, то ремонт.. ее слова о том, что пианино теперь не нужно не очень меня обеспокоили, да и дела до пианино мне не было совершенно.
Но, черт возьми, она разломала пианино, на которм играла, выбросила его, как последний ненужный хлам. Она переехала в тот самый день, когда мы с Артемом поцеловались, они тут же продали квартиру, и с тех пор я не вижу и не слышу ее. Ничего, кроме привет-пока в сообщениях и ее эти "просьбы перезвонить" в моих смс, и ни одной встречи, ни одного движения навстречу.
Мое детство кончилось, я больше никогда не не увижу крошечный, как игрушечный двор, что видела с ее балкона, я больше никогда не смогу зайти к ней после шести уроков в пятом классе, чтобы послушать, как она рассказывает про Диму Фисько, которые й ей к черту не сдался. Она выбросила пианино, она никогда, НИКОГДА НА НЕМ МНЕ НЕ ИГРАЛА, она так и не научила меня языку глухонемых, хотя всю жизнь, с рождения, общалась на нем со своим отцом.
Мое детство кончилось, вот и все.
не то, чтобы жалею, но чувство недосказанности меня так и не покидает.
мы ведь были друзьями, а теперь, видимо, нет